…Когда над грабом Патриарха отзвучат слова панихид и подобающих случаю торжественных речей, когда будет восстановлено прерванное былое течение обыденной жизни, то тихая печаль, порожденная странным сочетанием двух песнопений - погребального и пасхального, - уступит, видимо, место некоему недоумевающему, вопрошающему молчанию: что с нами произошло? кого и что мы потеряли? А потеряли мы не только и не столько престарелого Предстоятеля, мирная и естественная кончина которого не была ни скоропостижной, ни безвременной: долгие месяцы недугов и немощей, лишавших Патриарха возможности самостоятельно передвигаться, много говорить и участвовать в общественном богослужении, сделали его совершенным затворником Чистого переулка. Вместе с Патриархом, болевшим долго и тяжело, неприметно умирала для нас целая эпоха: покорно и величественно уходило в небытие время, сокровенного смысла которого нам пока, быть может, не понять, потому, что смиренного достоинства этих времен, скоропалительно названных «эпохой застоя», «не поймет и не заметит гордый взор иноплеменный». Стыдно сказать: многие из нас так и остались иноплеменниками в собственном отечестве, полагая, что как общественная, так и церковная жизнь ушедших вместе с Патриархом десятилетий оказалась если уж не позорной, то, по меньшей мере праздной, пустой. Легкие на подъем нежные журналисты, вероятно, будут ставить в вину усопшему унизительную будто бы: «симфонию» Церкви с коммунистическим режимом, обильно цитируя подписанные. Патриархом декларации, в которых, например, утверждается, что «...православные христиане нашей страны... следуют тем идеалам, которые были провозглашены… при установлении Советской власти в России». «Как это понять?» - возопят. «Как к этому, да и многому другому нужно относиться «в свете перестройки»?» «Патриарх, авторитетно заверявший весь мир в «абсолютно нормальных» отношениях между Церковью и государством, - не лжесвидетельствовал ли он?»
Многие, соблазнившись доказательствами столь явного «лжесвидетельства», считали церковную иерархию вместе с усопшим ее Предстоятелем «несвободной». Однако же любая Церковь, пока она здесь, на земле, остается воинствующей, не может быть свободной: то отступая, то наступая, восстает на нее миродержец, ярость которого не ослабевает даже и в совершенно свободном (с точки зрения правовых отношений) мире. Русская церковная «несвобода» создавалась и укреплялась веками, зародившись задолго до страшного семнадцатого года, а неизбежная и жертвенная «симфония» Церкви с иррелигиозной государственностью под влиянием «духа времени» только видоизменялась, а не возникала всякий раз заново. Каждый из российских первоиерархов, возведенных на лобное место первосвятительства, - «времени заложник»; покойному Патриарху выпал жребий нести то бремя, которое до него несли другие: жребий патриаршества - в ряду монашеских послушаний, и уклониться от него невозможно. Было бы чрезмерным говорить о патриаршей безвинности («несть человек иже жив будет и не согрешит»), но он же и невиновен; Патриарх был принесен в жертву и нес бремя этой жертвы по-монашески смиренно. Не нужный и атеистическому государству, которое терпело его для «престижа», не понятый и церковными радикалами, которых удивляла первосвятительская «бездеятельность», оставался он прежде всего и больше всего монахом («монос» - «один», «одинокий») - пастырем-монахом, чей голос был признан и узнан лишь самой крепкой и стойкой частью церковного люда.
Патриарх Тихон собирал церковное стадо, стол посреди паствы своей, голодные, обездоленные, отчаявшиеся - и «справа», и «слева», и от «белых», и от «красных» приходившие к нему люди, - примирялись и соединялись они в сиротстве своем близ отца осиротевших. Патриарх Пимен вел стадо свое так, как подобает вести его не абстрактному «пастырю» (слово это в нашем обиходе уже потеряло, увы, свой живой, исконный, изначальный смысл), а настоящему и старательному пастуху (а «пимен» - это «пастух», «овчар» по-гречески), который идет не впереди стада, а вослед его, наблюдая, чтобы не уклонялось оно ни ошую, ни одесную, чтобы и в пропасти оно не оказалось, чтобы и в болоте оно не погибло. Будучи – в силу обстоятельств времени, места и образа действия - совершенно иным, Патриарх Пимен унаследовал от святителя Тихона самое ценное и самое главное - одной только верой подаваемое ощущение срединного, царского пути и сердечное ведение угрожающих Церкви опасностей. А одной из самых главных опасностей была не та, которой страшились радикальные критики Московского Патриархата, - не «симфоническая» подчиненность и подотчетность государству (наследие петровского времени), а догматический и канонический модернизм, новостильное обновленчество, которое начинало выражаться то в несоразмерной Православию широте светского псевдоэкуменизма, то в протестантских иллюзиях поспешных реформаторов.
Духовное родство усопшего Предстоятеля со святителем Тихоном проявилось и в том, как совершалось избранничество каждого из них. Так, когда Патриархом был избран Тихон, то у многих возникло недоумение и удивление: не блистательный администратор, не ученейший богослов, а «тишайший», мало чем примечательный и «рядовой» архиерей?... Но потом, когда наступили тяжкие испытания, стало очевидно, что Бог избрал для Церкви не воителя, а хранителя. Так и в этот раз: не ученого архиерея, не политика, изучившего тонкости церковно-государственных отношений, а «препростого» епископа набрали...
Патриарх Пимен был не столько деятелем, сколько делателем: он был терпеливым хранителем не сокровищ тленных (процесс разрушения церковных традиций, начавшийся задолго до 1917 года, и при этом Патриархе не мог быть приостановлен, потому что естественным, печальным, но неизбежным стало разрушение того, что - попущением Божиим - не могло быть не разрушено), а сокровища православной веры - сокровища, не расхищенного ни ворами, ни еретиками, ни богоотступниками. Не герой и не разоритель, а именно хранитель, он берег ниву церковную для тех, кто станет сеять на ней семя веры тогда, когда время будет благоприятным. «Ты, Сеятель, храни свою соху, а мы решим, когда нам колоситься»; он хранил веру, как хранят семена во времена голода - семена, которые, прорастая в жизнь вечную, не могут взойти, не умерев прежде. Кстати, и в этом он тоже был верным учеником святителя Тихона, занимавшего трезвенную и мудрую позицию до тех пор, пока речь шла о добровольно-принудительном изъятии церковных ценностей. Святителю Тихону приходилось выжидать и идти на неизбежные компромиссы, отдавая то, чем можно было пожертвовать, но его жертвенное служение, принесение себя самого - по образу Христа - в жертву начиналось тогда, когда «век – волкодав» стал покушаться на то, без чего жить уже было нельзя. Равным образом и новопреставленный Патриарх полагался скорее на интуицию христианина, чем на рассуждение политика: ведь и он тоже отдавал «церковные ценности», оттягивая время, дабы не отдать на поругание самой церковной святыни - семени церковности, семени Православия. Кесарю отдавалось только кесарево, а не Божие.
Патриарх - пастырь... Сельским пастухом крестьяне обычно набирали человека бессемейного и безбытного – созерцательного. Казалось, что быт села и его благосостояние определялись именно и исключительно деятелями - теми, кто пахал и сеял, кто раздувал мехи, кто плотничал и столярничал; словом, всех тех, чья работа была на виду и на слуху. Но пока село жило своей шумной и суетливой жизнью, никому не слышный и никем не видимый пастух ходил со своим стадом вдали от людского жилья, по лугам и лесным полянам: казалось, что он ничего не делал, только поглядывал за каждой из овец и выбирал пастбища. Никто из людей не видел, как уходил из села пастух, но все видели и радостно приветствовали его возвращение. Пастух жил вдали от мирского мятежа и был кормильцем мира. Пастырь-монах тоже живет вдали от мира, но именно он кормит народ, кормит мир молитвой о мире. «Пастырская свирель богословия твоего риторов победи трубы», - поется в тропаре Григорию Богослову. Свирель богословия покойного Патриарха была именно пастырской, пастушеской: он был не ученым монахом (из числа тех, которых называли препростыми), и то небольшое духовное образование, которое он получил, для него было, очевидно, отнюдь не отнюдь не самоцелью.
«Пастырская свирель богословия...» Слух играющего на свирели пастуха всегда тонок, и будущий Патриарх еще в отрочестве начинал свое служение как певчий, а потом и как регент. Оставаясь и в безвременье одним из самых умелых регентов тогдашней Москвы, он сохранял монашеский стиль церковного пения, и голос даже престарелого Патриарха поражал сочетанием безупречной мелодики, которой тщетно пытаются достичь светские хоры, с высокой и чистой аскезой. Уже будучи немощным старцем, он все еще имел редкий голос; многим памятно, как он читал покаянный канон Андрея Критского. Строгий, звучный, чистый и верный голос, который был полон не только юношеской силы, но и присущей старцу власти, раздавался - без всяких усилителей - над огромной толпой паломников, собравшихся в соборе или в лаврской трапезной «во дни печальные Великого поста»: тогда перед нами и над нами стоял наш отец и Предстоятель, кающийся за всех нас, берущий на себя грехи всех нас, всего этого разношерстного и строптивого неудобозримого стада, которое именуется церковным народом. И каждый из нас понимал тогда, в чем наше с Патриархом, таким далеким и недоступным в обыденной жизни, единство: это - единство в немощи, в которой только и совершается Сила Божия. Патриарх, читавший покаянный канон, стоял пред нами без митры и куколя, сравнявшись с нами в покаянии, изливаемом спокойным, но полным внутреннего рыдания гласом. «Своя овцы глашает по имени... и знают мя моя», - говорится в Евангелии; не узнанный и не признанный церковными радикалами, он был узнан и признан народом и монахами, потому что крестьянство, благочестивое крестьянство - «хрестьянство», и препростое монашество и есть та соль России, которая не искусно, но крепко хранит веру отеческую - веру православную.
Принявший монашество в те времена, когда монастырская культура разрушалась, будущий Патриарх не представлял для себя иного служения, кроме монашества в миру. И вдруг он, не мысливший иной участи, кроме послушания регента (лат. – «правитель»), головщика церковного хора, поставлен был регентом, правителем, главой величайшей (и по численности, и по судьбе своей) из Поместных Церквей...
При всех неизбежных последствиях «симфонии» с коммунистическим режимом (и, следовательно, с правящей партией) позиция Патриарха была чисто аполитичной по самому духу: то был изначальный евангельский аполитизм, которого, увы, не заметили ревностные критики Патриарха (сколь бы верной и точной ни была эта критика в частностях, деталях, она была по сути своей неверной) от Александра Солженицына до о. Глеба Якунина. Одни обвиняли его в соглашательстве, другие - в бездействии...
Как значение пастыря, незримо для самого стада идущего позади него, осознавалось лишь тогда, когда опасности и искушения оставались для паствы уже позади, так и смысл отцовства проявляется обычно уже после смерти отца – через осознанное всеми сиротство. Вот и мы привычно именуем нашу Церковь патриаршей, не задумываясь при этом о величии самого принципа патриаршей власти, которая изначально является властью отеческой («патер» - это «отец» по-гречески и по-латыни), но только после падения в семнадцатом году законной монархии и с наступлением всеобщего хаоса стало очевидным, что в разоряемой новыми ворами Церкви не наемники и чиновники служат, а живут в ней отец и дети, Духом Святым собираемые. Патриаршество нынешней России - это семя веры и надежды на то, что близко время, когда будет «едино стадо и един пастырь»…
Начавший свое служение в Богоявленском соборе уездного города Богородска, Патриарх закончил его в Богоявленском соборе стольного града: так завершился земной круг монашеского служения того, кто, начав иноческий подвиг в затворе лаврского скита, за кончил его затворником Чистого переулка. Удалившийся от мира служил всему миру.
О. Газизова.
